Дмитрий Ларин

Убить дракона

"В красном поле святой Георгий, серебрянными латами вооруженный, с золотою сверх оных веющей епанчей, имеющий диадему на голове, едущий на коне серебрянном, на котором седло и сбруя вся золота, черного змия в подошлве щита золотым копьем поражающий".

Екатерина Великая, Статут Ордена, 1769 г.

- Диктатор, я верю в Сына!

Немыслимые слова эти, сказанные обычным голосом, разнеслись, повторенные эхом пустынно-роскошных зал, и оставили звонкой, напряженной тишину между скошенными столбами солнца.

Он, диктатор, догадывался о чем-то подобном, хоть и не умел знать. Оно было нездешним, иным - среди ликов страдания, амока или страха - лицо Георгия.

Лица этого склада случались у странников, видевших земли, и ставших, как птицы и ветер, далекими от всего. У солдат, что не раз заглянули в белесый и острый, как пламя, зрачок Медузы. И, конечно, у "ближних", последователей Распятого, которых диктатор жег. Или, как это слыло изысканней, слал их в амфи­театр, где одни, распаленные голодом, звери терзали их, а другие, смеющиеся с высоких ступеней, видели.

Он, диктатор, любил иногда ощутить себя плотью от плоти своей толпы. Но, однако, не запахи крови и внутренностей, во­лочащихся в песке, учащали сердце. Можно было услышать, как он, наблюдая агонию нового тела, шептал себе: "А! Ага! Тебя не защитил Распятый..."

Он додумывал: властен - твой жалкий и благостный - там, в ночи. В тишине, в катакомбах, А здесь, под сияющим солнцем я. Я, кровавый, но правый диктатор, Диоклетиан Сильный!

Молодым, отшлифованным властью движением вскинул он голову:

-                     Низкий раб, у которого нет, и не будет, и не было никог­да ничего, верит в Сына. И солдат, у которого меч, но которого, может, убьют - до того, как возьмет свое - тоже, может быть, верит в Сына. Но трибун, у которого власть, за себя, посылать на смерть... Впрочем, ладно! Так веришь ли ты еще в Сына... стратег Георгий?

Но Георгий молчал.

Впрочем, пристальный, он смотрел, отстраненно и прямо, в смеющиеся глаза диктатора. Это был непосильный, как Небо - бездонный взгляд. Взгляд, взыскующий душу и бережно, и уверенно. И диктатор, не знающий Неба, как зверь, опустил глаза.

Он, однако, всего лишь смутился. Он сразу же изобразил маску, что всего лишь разглядывает, осклабившись, наготу, не прикрытую столой, наложницы, бывшей рядом. Но сказал изменив­шимся голосом:

- Если ты… веришь в Сына, действительно… то зачем -ты пришел и открылся… самоубийца?

И тогда отворилось, как ветром, вдруг сердце Диоклетиана. На краткий миг. За который Георгий промолвил: - Затем, что люблю, диктатор.

Но волна отошла, и остался взметнувшийся, лающий, дикий смех. Напряженный до спазма, визгливый, насильный хохот. Хо­хотал, опрокидываясь на ложе, диктатор Диоклетиан. Хохотала наложница, яростно, помня должность. Хохотал безмятежным, отчетливым эхом свод. И оскалы химер, подпиравших его, про­ступали влажны.                                    

Это было привычкою власти - скрывать испуг, как любое сомнение или страдание, маской смеха. И привычка сработала. Странный, невнятный страх, просквозивший вдруг душу, ее оста­вил. Но осталась тревога: осталась она, душа, перед колким вопросом - откуда повеял холод?

А душа эта, долго и смутно, пыталась - держать Ответ. Но ответ ее был никудышным: вселенную хранит - сила. Но душа только так, ослепленной, могла - не бежать себя. И не знала сама, что холоднейший страх из мерцающих страхов ее - это страх прозренья.

- Знаю я, что упорствуешь ты в злодеянии, - продолжал, ког­да хохот иссяк, побежденный давлением сжавшейся тишины, Геор­гий.

- Только что же мне делать, когда... я люблю тебя? Больше целости тела и жизни своей, мой ближний. Как взгляну я в глаза тебе, ввергнутому, с Небес? Ты же будешь гореть... в огне нескончаемом и бездонном! Разорвется душа… Но я знаю, словами - не взять тебя. И беседа с тобой обернется беседой кромешной, страшной... Так спроси - раскаленною медью, клещами, огнем меня! Даст Господь! - я отвечу тебе - любовью. И крестом или зверем - чем хочешь - опроси меня. Я отвечу тебе... Слезы выступили, сверкнув, на глазах три­буна. То душа протянула вдруг руки - сквозь мир - своему, душе, прозревая падение, малость всего земного.

-                            Взять его! - прохрипел, отшатнувшись и вздрагивая, Диоклетиан.

-                            Взять... изменника... копта... лжеца... предателя!

Он хрипел, потому что как будто бы тяжкой рукою, незри­мой, сдавило грудь. Потому что крылатый дракон его сердца был ранен, и Всадник - стучался в сердце,

…Он очнулся. На бледных ступенях, свалившийся, алел плащ. Молчаливые стражники, видимо, увели Георгия. Непонятная мысль задрожала: "вся жизнь - среди эха зал".

-                     Ты заставишь его, - прошептала вдруг женщина, помня, что было должно, чтоб никто не застал его в странном, нелест­ном раздумии в такой миг.

Болевая улыбка прошла по лицу его. - Не заставлю.

Он поднялся и медленно, мрачно сошел по ступеням, пере­ступив плащ. И заговорил, тяжело, обращаясь куда-то к бес­численным столбам света:

- Распятый - был заколот копьем, предназначенно метившим в сердце. Уже - на своем кресте. Неужели Кайафа, владыка Си­недриона... его боялся?! Почему опасались, что прах - превозможет смерть? Я не знаю. Но что-то во мне... Георгий...

Он умолк, и направился к темному зоркому зеркалу - сквозь темноту и свет. И застыл, упираясь пустым, остановлен­ным взглядом в пространство меди.

И оказал ли тогда, изумленно и трепетно, те слова, что уже произнес, поднимаясь к нему по ступеням, Георгий: " я верю в Сына"?